Достучавшийся до тысячи оледеневших сердец

«Торопитесь делать добро! Не стесняйтесь малым размером помощи, которую вы можете оказать… Старайтесь поднять упавшего, смягчить озлобленного, исправить нравственно-разрушенное. Заступайтесь за отсутствующих и беззащитных, покинутых, беспомощных и бессильных…» Ф. Гааз

Все книги и путеводители по Старорусскому курорту обязательно упоминают в числе его основателей доктора Федора Петровича Гааза. Так, благодаря целительным старорусским минеральным водам, которые он исследовал, в историю Новгородского края вписано имя этого удивительного человека, жившего по завету «Спешите делать добро!» и при жизни признанного «святым доктором».

«Спешите делать добро!» – это слова апостола Павла из посланий к новообращенным христианам, напоминавшие о скоротечности жизни и призывавшие успеть совершить добрые дела. Федор Петрович Гааз дело служения человеку довел до абсолютного совершенства, и исполнение завета апостола для него стало выше самого завета. Врач от Бога, он исцелял не только тела, но и души, и евангельское «возлюби ближнего своего как самого себя» сделал смыслом своей жизни.

Федор Петровича Гааз – тогда его звали Фридрих Иозеф – родился в 1780 г. в рейнской области Германии, в маленьком городе Бад-Мюнстерайфель, в семье аптекаря. Получив блестящее образование в старинных университетах Иены и Геттингена и венский диплом врача-офтальмолога, Фридрих Иозеф Гааз уже в 19 лет считался одним из лучших европейских специалистов и имел обширную врачебную практику в Вене. Среди его пациентов однажды оказался русский посланник при венском дворе князь Репнин, которому он сделал успешную глазную операцию. Восхищенный талантами молодого доктора, дипломат пригласил Гааза в Россию в качестве своего домашнего врача. Доктор согласился, и с этой минуты судьба его была определена: Россия навсегда станет его новым Отечеством, которому он отдаст все свои силы, знания и талант и где он обессмертит свое имя…

После окончания срока договора с Репниным в 1810 г. Гааз остается в Москве, и наряду с частной практикой лечит бедных – в Преображенской, Староекатерининской и Павловской (главным врачом) больницах, за что по настоянию императрицы Марии Федоровны был награжден орденом Святого Владимира.

С началом Отечественной войны 1812 года 32-летний доктор без всяких колебаний отправился в действующую армию полковым лекарем. С русской армией дошел до Парижа. На обратном пути он заехал в родной Мюнстерайфель и успел попрощаться с умиравшим отцом. Семья слезно молила его остаться, но Гааз был тверд: его родина – Россия и его долг жить там, где его уже называли русским именем Федор Петрович и не считали чужим. Вернувшись в Москву, Федор Гааз продолжил врачебную практику и, как человек ученый, научные изыскания. Еще до войны, в 1809 г., он побывал с экспедицией на Кавказе, где исследовал уже известные минеральные источники, открыл новые, изучил их целебные свойства и первым составил научное описание минеральных вод Кавказского Пятигорья. Открытия Гааза стали началом новой отрасли медицины – курортологии и привели к созданию курортов в Ессентуках и Кисловодске. Один из открытых им источников в Ессентуках и сегодня носит название «Гаазовский источник № 23».

В 1815 г. Ф.П. Гааз открыл еще несколько уникальных источников в Старой Руссе, положив начало бальнеологии в Центральной России. Он стал первым ученым-исследователем старорусских минеральных вод: занимаясь их разложением, Гааз научно установил ее лечебные свойства. По результатам исследования доктор составил подробный доклад, который, однако, не был принят во внимание чиновниками в министерстве здравоохранения (его исследования довершили горный инженер И.П. Чайковский и Г. Раух, что явилось основанием для создания Старорусского минерального курорта).

За «отличные способности, усердие и труды не токмо в исправлении должности в Павловской больнице (в Москве), но и неоднократно им оказанные во время пребывания при кавказских целительных водах» доктор Гааз был произведен в надворные советники.

Самый популярный врач столицы, принятый в лучших домах, Федор Петрович Гааз быстро стал очень обеспеченным человеком. У него появился собственный дом в Москве на Кузнецком мосту, имение в Подмосковье, собственный выезд из четверки белоснежных лошадей и даже небольшой «бизнес» – суконная фабрика.

В 1825 г. доктор Гааз был назначен штадт-физиком Москвы, т.е. главным врачом города. С утра до позднего вечера он разъезжал по больницам, где с немецким педантизмом требовал ежедневного мытья полов, еженедельной смены постельного белья, приготовления доброкачественной пищи, пресекал злоупотребления и воровство. При нем починили аптекарские склады и, чтобы избавить их от нашествия мышей и крыс, включили в штат аптекарско-медицинской конторы кошек! Лишенные спокойствия чиновники ведомства и заведующие больницами, возмущенные, что им приходится подчиняться «чокнутому немцу», строчили на него жалобы и доносы: дескать, тратит казенные деньги на вздорные проекты. В штыки была встречена и попытка организации службы неотложной помощи для внезапно заболевших. Летом 1826 г. доктор Гааз подал в отставку от должности главврача, но после него преображенные московские медицинские учреждения сияли чистотой.

В это время в России готовилась тюремная реформа, в помощь которой в 1827 г. был создан Тюремный комитет. Московское отделение общества возглавили столичный генерал-губернатор Д.В. Голицын и митрополит Московский Филарет. В состав Попечительного о тюрьмах комитета пригласили и Федора Петровича Гааза, а также назначили его главным врачом московских тюрем.

День, когда Гааз впервые посетил московскую пересыльную тюрьму, изменил всю его привычную жизнь, и он «навсегда перестал жить для себя».

Состояние московских тюрем того времени наводило ужас на очевидцев. Это было преддверие ада: полутемные, сырые, холодные и невыразимо грязные тюремные помещения, не видевшие ремонта по 50 лет, были без меры переполнены арестантами. Мужчины, женщины, дети, рецидивисты и впервые попавшие в тюрьму содержались вместе, сидя на полу. Заключенных не водили в баню, одежда кишела вшами и блохами. В ходу были жестокие меры обуздания: колодки, прикование к тяжелым стульям, ошейники со спицами, мешавшими ложиться. Судьба осужденных после суда уже никого не интересовала, все они были лишены обычных человеческих прав. Потрясенный Федор Петрович Гааз решил до конца жизни быть тюремным доктором, чтобы всеми силами доказывать право узников на сострадание и обращение с ними «без напрасной жестокости».

Первые преобразования доктор Гааз провел во Владимирской (Воробьевской) пересыльной тюрьме (на этом месте высится сейчас Московский университет), куда прибывали заключенные из 23 российских губерний. Гааз увеличил срок пребывания перед отправкой на этап до недели, чтобы осужденные могли отдохнуть; тюрьму расширил, сделал казармы теплыми, разделил их на мужские и женские, для рецидивистов и для впервые попавших в тюрьму. При нем в камерах были сделаны окна. Впервые появились умывальники и нары с матрацами из соломы и подушками, набитыми балтийскими водорослями, очищающими и дезинфицирующими воздух. Матрацы менялись каждые полгода. Именно Гааз настоял на том, чтобы перестали брить ссыльных женщин. Он добился улучшения питания узников и сам проводил освидетельствование осужденных – опасался «равнодушных и недобросовестных рук». В 1836 году по инициативе Гааза и на пожертвования, им собранные, при пересыльной тюрьме была организована школа для арестантских детей, где учили не только арифметике, грамматике, Закону Божьему, но и ремеслам.

Как главный врач Бутырской тюрьмы (Московский губернский тюремный замок), провел полную ее реконструкцию: здесь были проложены дренаж и мостовые, дворы засажены сибирскими тополями, чтобы они очищали воздух; в камерах деревянные полы были заменены кафельными, а деревянные кровати – панцирными. А в центре тюремного двора стараниями Гааза был построен храм, окруженный по периметру камерами, чтобы заключенные могли наблюдать за службой. Для родственников, приехавших навестить своих родных издалека, была устроена гостиница. При тюрьме появились четыре мастерские: портняжная, сапожная, переплетная и столярная (последняя действует до сих пор, там делают самый необходимый и дешевый предмет мебели – табуретки).

Арестанты горячо молились за «своего» доктора: ведь он придумал и внедрил в Москве легкие кандалы. Наблюдая мучения ссыльных от непомерно тяжелых кандалов (ручные – 16 кг, ножные – около 6-ти), стиравших запястья и щиколотки до кости, а зимой доводивших людей до обморожения, Федор Петрович начал хлопотать о замене их на более легкие. Когда министр внутренних дел выдвинул теорию, что от ношения кандалов металл нагревается и они греют заключенных, Гааз предложил министру самому носить кандалы и посмотреть, как они будут его греть. Он попытался было вовсе отменить кандалы, но власти этого не позволили. И тогда Гааз занялся экспериментами. Каждый новый образец он испытывал на себе, неделями расхаживая в ручных и ножных кандалах, пока не подобрал оптимальный размер оков. Усовершенствованные «гаазовские» кандалы весили 5-7 кг; с внутренней стороны они были обиты телячьей или свиной кожей, чтобы ноги не стирались в кровь, а зимой не обмораживались. Новые кандалы утвердили, и они стали повсеместно применяться в России. Гааз сам оплатил перековку заключенных в новые кандалы, причем, стариков по распоряжению Гааза вообще освобождали от их ношения.

Следующей победой Федора Петровича в деле облегчения участи заключенных стало упразднение арестантского прута – чудовищного по жестокости приспособления, придуманного тюремщиками как средство против побегов и для сокращения числа конвоиров. На длинный железный прут, который продевался сквозь наручники скованных попарно арестантов, «нанизывалось» от 10 до 40 человек — без учета их вины, возраста, пола, роста, состояния здоровья, выносливости, увечий. На одном таком пруте люди месяцами шли весь этап, нередко волоча за собой изнемогшего, полуживого товарища. По словам Гааза, это было «орудие пытки, которое учит людей ненавидеть друг друга, учит не уважать чужие страдания, забывать любой стыд». Федор Петрович предложил делать общую цепь на поясе и к ней пристегивать и ручные, и ножные кандалы. Не жалея сил и времени, он уговаривая тюремный комитет и министра внутренних дел заменить прут на цепь, которая позволила бы заключенным передвигаться более свободно. И победил: применение варварского арестантского прута было, наконец, запрещено в Москве и Московской губернии. На цепь стали приковывать по пять-шесть человек определенной комплекции, чтобы им было вместе легче идти. Причем, только рецидивистов и тех, кто совершил тяжкие преступления. Всех остальных, по настоянию доктора Гааза, освободили и от цепи…

Своему делу доктор посвящал не только время и силы, но и средства. Он снабжал пересыльный замок кандалами нового образца, приобретенными тюремным комитетом на деньги якобы «неизвестного благотворителя», каковым на самом деле был доктор Гааз. Он собирал большие суммы для приобретения теплой одежды для заключенных, для выкупа крепостных детей, чтобы они могли следовать в ссылку со своими родителями. Каждую православную Пасху католик Гааз объезжал все подведомственные ему тюрьмы с непременным угощением яйцами, куличами и пасхами.

На протяжении почти 30 лет Гааз сам провожал на этап каждую партию арестантов, которых из Воробьевской пересыльной тюрьмы гнали 3 часа бегом через всю Москву. Однажды кто-то из градоначальства отдал распоряжение прогонять этап окраинами Москвы, чтобы не тревожить спокойствие «чистой публики» видом ссыльных и звоном кандалов. Как горячо воспротивился этому доктор Гааз! Он был убежден, что русского человека, у кого в крови жалость к уже наказанному несчастному преступнику, нельзя лишать возможности проявлять сострадание. К тому же, провод ссыльных по окраинам оставлял их без обильных подаяний на всем пути.

У Рогожской заставы на выходе из Москвы по инициативе Гааза и при активном участии одного из благотворителей, знаменитого лесопромышленника-старообрядца Рахманова, был устроен полуэтап – маленький огороженный дворик, где узники могли отдохнуть, попрощаться с родными и получить провизию. Вскоре туда стал приходить народ, приносивший еду и деньги, и это потом превратилось в добрую традицию.

Каждый понедельник утром к Рогожскому полуэтапу подъезжала известная всей Москве пролетка Федора Петровича с припасами, собранными им за неделю – орехами, пряниками, конфетами, апельсинами и яблоками для женщин. «Ну что же вы этим голодным людям конфету суете! Вы им лучше кусок хлеба дайте», – укоряли Гааза. «Кусок хлеба им и другой подаст, а конфекту и апфельзину они уже никогда не увидят», – отвечал Федор Петрович. Укоряющие не знали, что о хлебе доктор тоже позаботился: перед выходом на этап заключенным выдавались специально заказанные Гаазом у знаменитого булочника Филиппова калачи. Их пекли на соломе, поэтому они не черствели в дороге на протяжении полутора месяцев.

Доктор лично отбирал слабых, оставляя их для поправки; распоряжался сажать тяжелобольных, престарелых и женщин в телеги, чего раньше до него никто не делал. А еще всем уходившим из Москвы по этапу Гааз раздавал книжечки, которые назывались «Азбука христианского благонравия. Об оставлении бранных и укоризненных слов и вообще неприличных на счет ближнего выражений или о начатках любви к ближнему». Их написал и издавал за свой счет сам Федор Петрович, и даже сделал для их хранения особые сумочки, которые на шнурке вешались на грудь.

Вместе с близкими угоняемых на каторгу доктор Гааз пешком провожал этап до подмосковной деревни Горенки, беседуя и напутствуя своих несчастных подопечных.

Его забота об ушедших на каторгу на этом не заканчивалась. Благодаря настойчивости Гааза ссыльным разрешили подавать прошения о пересмотре дел; был введен институт справщиков – штат специальных чиновников, способных грамотно изложить просьбу заключенного и пройти с ней по всем необходимым инстанциям. Справщикам приходилось много разъезжать, и Гааз договорился со святителем Филаретом об их бесплатном приюте в монастырях по всей России.

Сам Гааз исполнял хлопотную обязанность ходатая по делам заключенных до конца своих дней: вел переписку с сосланными, высылал деньги, помогал их семьям, заботился об устройство детей-сирот, лично ходил по чиновникам с прошениями каторжан. В журналах московского тюремного комитета записано 142 предложения Гааза о ходатайствах относительно пересмотра дел или смягчения наказания. В этих хлопотах он не останавливался ни перед чем: горячился, пререкался с властями, писал письма царствующим особам. Когда ничего не помогало, в ход шел последний способ – он опускался на колени перед тем, от кого зависело решение. К «коленопреклонениям» доктор – статский советник, генерал – прибегал даже перед командиром конвоя, чтобы умолить его не разрушать арестантскую семью или не отнимать у матери ребенка. И не считал это унижением: «Унизительно бывает просить на коленях милостей для себя, своей выгоды, своей награды, унизительно молить недобрых людей о спасении своего тела, даже своей жизни… Но просить за других, за несчастных, страдающих, за тех, кому грозит смерть, не может быть унизительно, никогда и никак».

----------------
Гааз спорил даже с митрополитом Филаретом, с которым его связывали теплые дружеские отношения. Хрестоматийным стал их диалог:

– Вы все говорите о невинно осужденных, Федор Петрович, но таких нет, не бывает. Если уж суд подвергает каре, значит, была на подсудимом вина…
Гааз вскочил и поднял ввысь руки:
– Владыко, что Вы говорите?! Вы о Христе забыли.
После нескольких минут томительной тишины митрополит Филарет тихо ответил:
– Нет, Федор Петрович, не так. Я не забыл Христа… Но, когда я сейчас произнес поспешные слова… то Христос обо мне забыл.
И низко поклонившись Гаазу, вышел.
----------------

Неся тяжесть тюремного попечения, Федор Петрович не оставил своей давнишней мечты: на собственные средства он открыл на Воробьевых горах первую в Москве и в России больницу скорой помощи для бедных и бесприютных – бесплатную, на 120 коек с 3-х разовым питанием. Порядки в «гаазовской» больнице были удивительные. Двери ее всегда были широко открыты. Сюда привозили подобранных на улицах пострадавших: сбитых экипажами, замерзших, потерявших сознание от голода, беспризорных детей, бездомных бродяг. Попасть в Полицейскую больницу для многих было единственной надеждой на спасение. Прежде всего, больных спешили обогреть, накормить, ободрить и утешить – доктор сам, знакомясь с каждым, участливо выяснял все обстоятельства их бедственного положения. Только после этого назначалось лечение. Если не было мест, не умевший отказывать Гааз размещал «лишних» в своих комнатах при больнице, где сам и ухаживал за ними. После выписки пациентов не отправляли вновь на улицу, а как могли, устраивали их судьбы: иногородних снабжали деньгами на проезд до дома, одиноких и престарелых помещали в богадельни, детей-сирот старались пристроить в семьи обеспеченных людей. Персонал больницы подбирался тщательно. Равнодушных к делу и недобросовестных не держали.

В своей помощи бедным Гааз прибегал к самым удивительным способам: например, подбрасывал кошельки (как святой Николай Угодник). Доктор делал это тайно, но несколько раз был узнан по высокому росту и старой волчьей шубе. Эту серо-белую с выпавшим мехом шубу знала вся Москва. Как и поговорку «У Гааза нет отказа», сложенную арестантами – завидев издали высокого старика в знаменитой шубе, многие бежали к нему просить помощи. С этой шубой связана одна трогательная история.

Однажды ночью доктор, спеша на вызов и не дождавшись своего извозчика, решил «срезать путь» в глухих переулках близ нынешнего Курского вокзала. Там на него напали грабители и потребовали шубу. Доктор начал ее снимать со словами: «Голубчики, вы меня только доведите до больного, а то я сейчас озябну. Месяц февраль. Если хотите, приходите потом ко мне в больницу Полицейскую, спросите Гааза, вам шубу отдадут». Те как услышали, бросились перед ним на колени с воплем: «Батюшка, да мы тебя не признали в темноте! Прости! Что ж ты сразу не сказал, кто ж тебя тронет!». Разбойники не только довели Гааза до пациента, но ждали конца приема, а потом сопроводили назад – чтобы не ограбил еще кто-нибудь из коллег по лихоимству.

Милосердие его не знало границ. Из всех животных более всего Федор Петрович любил и жалел лошадей за их тяжкий труд. На специальном «убойном» рынке он выкупал непригодных, «разбитых» лошадей и тихонько ездил на них в своей старомодной коляске. Неспособных даже на тихий ход оставлял у себя доживать век, а сам вновь покупал таких же изношенных, спасая их от ножа и бойни. В поездках по городу покупал четыре калача – для себя, для кучера и по калачу для каждой лошади. Наблюдая все это, кто-то из имущих почитателей подарил ему пару прекрасных лошадей и новую пролетку. И лошади, и пролетка были тотчас же проданы, а деньги истрачены на бедных.

Он делал так много, что не хватало ни казенных денег, ни пожертвований. Личные средства Федора Петровича давно закончились: постепенно исчезли карета с белыми рысаками, дом в Москве, усадьба, фабрика. Но он не стеснялся роли постоянного просителя: «Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво, у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги! Не бойтесь возможности уничижения, не пугайтесь отказа». И ему удавалось достучаться до самых холодных сердец.

Последние годы Федор Петрович жил в крошечной квартирке при больнице, состоящей из двух скромно обставленных комнат: стол, старая железная кровать, на стене – Распятие, копия «Мадонны» Рафаэля. Привыкший довольствоваться малым, Гааз находил это даже удобным: дела больницы требовали его постоянного присутствия, и не надо было тратить время на дорогу. День его был расписан по часам. Доктор вставал в 6 утра, скудно завтракал кашей и чаем на смородиновом листе, молился в домашнем костеле Петра и Павла. Затем с 6.30 до 8-9 часов вел бесплатный прием великого множества больных у себя дома. К 12-ти часам шел в «свою» больницу, а в дни этапов – в Пересыльную тюрьму, потом в Бутырскую, где его с нетерпением ждали заключенные. Потом – опять обход по больницам: Старо-Екатерининская, Павловская, Преображенская, Ново-Екатерининская, Глазная, Детская… К 9 часам вечера возвращался домой, ужинал кашей (гречневая или овсяная на воде без сахара, соли, масла) и возвращался в больницу, где вел прием порой до 11 часов вечера. Засыпал к часу ночи, а утром все начиналось заново.

Образ жизни и личность Федора Петровича не укладывались в привычные рамки. Даже внешний вид его был необычен: до конца жизни доктор одевался по немецкой моде своей молодости – черный фрак с орденом святого Владимира, белые жабо и манжеты (ветхие, пожелтевшие, но аккуратно выглаженные), черные бархатные панталоны, белые шелковые чулки, черные стоптанные башмаки со стальными пряжками.

Современники так и не сошлись в единодушном мнении относительно доктора Гааза. Одни считали его святым и молились на него; другие – чудаком, безумцем, юродивым, утрированным филантропом; третьи взирали на жизнь и деятельность Гааза с безучастным и ленивым любопытством, «со зловещим тактом, сторожа неудачу». Особенную неприязнь вызывал Гааз у чиновников. Они никак не могли понять: зачем этот разбогатевший в России иностранец, обласканный чинами и наградами, связался с отбросами общества, потратил все свое состояние и погубил репутацию. Над ним насмехались, издевались, травили, унижали при подчиненных, на него писали бесконечные доносы. Спасало доктора лишь покровительство святителя Филарета и князя Голицына, возглавлявших Тюремный комитет, и чиновники терпели его «как неизбежное зло».

У своих гонителей Гааз вопрошал: «В чем вред моих действий? В том ли, что некоторые из оставленных [в московском пересыльном госпитале] арестантов умерли в тюремной больнице, а не в дороге? Что здоровье других сохранено? Что душевные недуги некоторых по возможности исправлены? Материнское попечение о них может отогреть их оледеневшее сердце и вызвать в них теплую признательность!».

Чиновничество не любило его до такой степени, что в 1848 г. Гааза даже хотели выселить из Москвы за «связь с преступниками»! Но тут вспыхнула эпидемия холеры, и Федор Петрович был незаменим: одно его присутствие мгновенно прекращало панику. Он не боялся ходить по бедным кварталам, и градоначальник Москвы лично просил его успокаивать народ, слушавшийся его беспрекословно.

Когда Федор Петрович тяжело заболел, служащие Полицейской больницы стали упрашивать больничного священника Орлова отслужить молебен о выздоровлении Гааза. Православный молебен о здравии иноверца не был предусмотрен никакими правилами, и Орлов обратился за разрешением к митрополиту Филарету. «Бог благословил молиться за всех живых, и я тебя благословляю», – ответил Филарет и поспешил к своему умирающему другу, чтобы обняться и проститься по-братски.

Федор Петрович Гааз скончался 16 августа 1853 года. После его смерти в маленькой комнатке при больнице были обнаружены лишь истоптанные тапочки, несколько рублей денег и самая дешевая подзорная труба. Рассматривать красоту ночного неба – единственное, в чем не мог отказать себе старый доктор, утомившись за день видом людских страданий.

Хоронили его за казенный счет. За гробом шли 20 тысяч человек: православные, старообрядцы, знатные и убогие, все плакали от сердца. До самого Введенского (Немецкого) кладбища в Лефортове гроб несли на руках. По разрешению митрополита Филарета в нескольких храмах Москвы служились панихиды. А в московской пересыльной тюрьме была зажжена лампада перед иконой Федора Тирона, приобретенной на скудные гроши арестантов. Такая же лампада перед такой же иконой зажглась на далеких Нерчинских рудниках, где каторжане узнали о кончине своего заступника.

После смерти Гааза Москва осиротела. Как-то пусто и неуютно стало в городе без этого чудного старика в смешном старомодном костюме, с которым на московских улицах здоровались все: вельможи из карет с гербами, нищие на церковных папертях, извозчики, нарядные светские дамы, генералы, офицеры, мастеровые, городовые из своих будок, студенты и университетские профессора, дворники, купцы, приказчики. «Когда такой человек внезапно сойдет со сцены, в нас вдруг пробуждается чувствительность, очнувшаяся память ясно рисует и пользу, принесенную усопшим, и его душевную красоту, - мы плачем поспешными, хотя и запоздалыми слезами, в бесплодном усердии несем ненужные венки…», – писал А.Ф. Кони.

Трудно быть современником великого подвижника – только время открыло всем глаза, сколько света и тепла заключали в себе странности и чудачества «неистового филантропа». Даже недоброжелатели Гааза осознали вдруг, какую щедрую услугу оказал им святой доктор, заставляя участвовать в милосердных делах: он их просто спас, и теперь им было чем оправдаться на Высшем Суде.

Одинокий, очень часто без всякой помощи, Федор Петрович всей своей жизнью не согласился с поговоркой «Один в поле не воин». Своими трудами, жертвенным служением самым обездоленным, не имея никакой власти, кроме силы убеждения и милосердной любви, он сделал больше, чем все учреждения и социальные комитеты того времени. «Жизнь доктора Гааза – незабвенный пример решения евангельского вопроса: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?», подобно тому, как на пространстве веков решали его святые угодники Божии самым положительным, решительным и достойным общего подражания способом» (Иоанн Кронштадский). Протоирей Александр Мень поставил личность доктора Гааза в один ряд с Сергием Радонежским и Андреем Рублевым.

Об удивительном враче, святом докторе писали Чехов, Короленко, Герцен, Тургенев, Куприн, Кони, Домбровский, Окуджава. Из книги Л. Копелева «Святой доктор Федор Петрович» о жизненном подвиге Гааза узнали в Германии. В его родном Бад-Мюнстерайфеле стоит теперь памятник самому знаменитому гражданину города. А в Кельне, где учился Гааз, на памятной доске написали просто: «Фридрих Иозеф Гааз. Святой доктор из Москвы». Римско-католическая церковь, по настоянию Московского патриархата, с 2011 года начала процесс по беатификации – причислению Гааза к лику блаженных. 

***

В литературную историю образа Ф.П. Гааза причудливым образом вплетена наша Старая Русса – благодаря творчеству ее великого горожанина Ф.М. Достоевского. Кстати, писатель в детстве часто видел доктора Гааза, когда тот сопровождал немощных арестантов в старую Екатерининскую больницу, дорога к которой проходила под окнами дома Достоевских. А двоюродный дед Достоевского, профессор МГУ Василий Михайлович Котельницкий лично знал Гааза и дружил с ним. Достоевский мечтал написать книгу о святом докторе, но не успел. Но образ этот так неотступно волновал писателя, что вошел в ряд его произведений. Так, в романе «Идиот» один из персонажей рассказывает другому о тюремном докторе Гаазе (не называя его по имени). А в романе «Братья Карамазовы», написанном в Старой Руссе, Достоевский вывел Федора Петровича Гааза в образе доктора Герценштубе. И совсем уж невероятно, но в спектакле «Братья Карамазовы» в московском театре на Таганке доктора Герценштубе сыграл актер и режиссер театра Эрвин Гааз, выходец из рода Гаазов и дальний потомок великого врача. В 2014 году он приезжал в Старую Руссу с однодневным ознакомительным визитом, провел вечер встречи с отдыхающими и персоналом Старорусского курорта, посмотрел фильм, посвященный его великому предку, одному из основателей курорта. Покидая город, актер признался, что теперь имена Федора Достоевского и Федора Гааза для него прочно соединились со Старой Руссой.

--------------------

Истории о добром докторе Федоре Петровиче Гаазе до сих пор рассказывают в больницах и тюрьмах Москвы. В 2005 г. в России была учреждена медаль Федора Гааза – ведомственная награда Федеральной службы исполнения наказаний России. Имя Федора Петровича Гааза носит наиболее известная больница уголовно-исполнительной системы России.

Могила Гааза на центральной аллее старинного московского Введенского (Немецкого) кладбища сохранилась до наших дней. Скромное надгробие в виде большого камня с крестом и выбитыми на памятнике его знаменитыми словами, которым он следовал всю жизнь: «Спешите делать добро!». К чугунной ограде прикованы арестантские, «гаазовские», кандалы, которые установили сами бывшие каторжане. Во все времена года на этой могиле лежат живые цветы – и пышные букеты, и скромные пучочки ландышей, ромашек, или просто одинокая гвоздика... И всегда зажженные свечи.

Девиз «Спешите делать добро!» высечен и на памятнике знаменитому доктору, что стоит во дворе бывшей гаазовской Полицейской больницы в Малом Казенном переулке. Его установили в 1909 году благодарные москвичи на пожертвования. Но автор, известный скульптор Н. Андреев, денег за работу не взял – из уважения к памяти бескорыстного доктора.

С 2009 года у этого памятника проводят праздники для детей из детских домов и детей, чьи родители находятся в местах лишения свободы. С высокого пьедестала, слегка наклонив массивную голову, улыбается детям большой, сильный и бесконечно добрый человек и участливо склоняется, внимательно глядя в глаза: «Ну, что у тебя, голубчик? Не отчаивайся! Все будет хорошо!».

Литература к статье:

1. Дмитриев К. Первый курортный врач // Старорусская правда. – 1968. – 23 авг.
2. Смирнова О. Врач-гуманист Ф.П. Гааз // Старорусская правда. – 1986. – 8 янв.
3. Кони А.Ф. Федор Петрович Гааз: биографический очерк. – М.: Медицина, 1987. – 136 c.
4. Дементьев К.И. Печатное слово о Старой Руссе / К.И. Дементьев, М.А. Дементьева. – Новгород, 1990. – С. 168-170.
5. Вязинин И.Н. Приезд доктора Ф.П. Гааза // Вязинин И.Н. Старая Русса в истории России. – Новгород: Кириллица, 1994. – С. 245-246.
6. Врата милосердия: книга о докторе Гаазе / составитель А. Нежный. – М.: Древо добра, 2002. – 544 с.
7. Человек на все времена: о докторе Ф.П. Гаазе / подгот. В. Коровина // Невский альманах. – 2006. – № 5. – С. 6.
8. Злочевский Г.Д. Подвиг великой любви: Ф.П. Гааз // Злочевский Г.Д. «Минувшее проходит предо мною»: люди, книги, судьбы. – М.: Инскрипт, 2012. – С. 177-211: ил.
9. Гааз Эрвин. Очень правильная история: интервью с актером и режиссером Московского театра драмы и комедии на Таганке / интервью взяла О. Волошина // Старая Русса. – 2014. – 25 июля.